27 января 1945 года советские войска освободили концлагерь Освенцим. В этот день сейчас отмечается Международный день памяти жертв Холокоста - шести миллионов убитых евреев, а в Германии также - День памяти всех жертв национал-социализма, погибших в концентрационных и трудовых лагерях, тюрьмах, на невольных работах и в центрах умерщвления.
Центральный мемориал памяти евреев Европы, убитых во времена национал-социализма, находится в Берлине недалеко от Рейхстага и Бранденбургских ворот. Он был открыт в 2005 году. В его подземной части расположен документационный центр. Некоторые из документов его экспозиции на русском языке - материалы, собранные после войны во время расследований преступлений, совершенных в "третьем рейхе".
Во время еврейских погромов в так называемую "хрустальную ночь" 9-10 ноября 1938 года на территории нацистcкой Германии и в некоторых частях Австрии было разрушено более 1400 синагог и молельных домов. Одна из синагог находилась на улице Казерненштрассе в Дюссельдорфе. После войны здесь и во многих других таких местах были установлены памятники или мемориальные доски.
В концентрационном лагере Дахау погибли 41500 человек. Он был создан в 1933 году под Мюнхеном для политических заключенных. Позже в Дахау стали отправлять евреев, гомосексуалов, Свидетелей Иеговы и представителей других групп, преследовавшихся нацистами. Все остальные концентрационные лагеря "третьего рейха" были организованы по его образцу.
Один из крупнейших лагерей находился в Тюрингии близ Веймара. С 1937 по 1945 годы в Бухенвальде было заключено около 250 тысяч человек. 56 тысяч узников погибло. Среди них было также несколько сотен дезертиров и отказавшихся служить в вермахте. После войны их еще долго продолжали считать в Германии "предателями" и "трусами", а первый памятный камень установили в Бухенвальде лишь в 2001 году.
Этот памятник, установленный в Бухенвальде в 1995 году на территории бывшего блока № 14, посвящен погибшим здесь цыганам - европейским рома и синти. На камнях выбиты названия всех лагерей "третьего рейха", в которые их отправляли. Общее число жертв геноцида цыган в Европе до сих пор неизвестно. Согласно разным данным, оно может составлять от 150 тысяч до 500 тысяч человек.
У Бухенвальда было более 60 так называемых внешних лагерей. Один из них - "Малахит" в Лангенштайн-Цвиберге под Хальберштадтом. Его узники строили подземный завод для "Юнкерса". Две тысячи заключенных погибли от болезней и истощения, стали жертвами пыток и казней. Еще 2500 скончались или были убиты во время марша смерти, когда лагерь эвакуировали из-за приближения фронта.
Еще один внешний лагерь Бухенвальда был образован в 1943 году близ города Нордхаузен в Тюрингии для организация производства на подземном заводе ""Миттельверк"", где собрались ракеты V-2 и другое вооружение. За полтора года через лагерь Дора-Миттельбау прошло 60 тысяч человек. Большую часть составили узники из Советского Союза, Польши и Франции. Каждый третий из них погиб.
Мемориал на территории бывшего концентрационного лагеря Берген-Бельзен в Нижней Саксонии. Всего в этом лагере погибло около 50 тысяч человек, среди них 20 тысяч военнопленных. В апреле 1945 года здесь умерла 15-летняя Анна Франк - автор знаменитого дневника, обличающего нацизм и переведенного на многие языки мира.
"Работа делает свободным" - эта вывеска на немецком языке над воротами концлагеря Заксенхаузен в Бранденбурге стала нарицательной. Всего в этом лагере было убито или погибло свыше 100 тысяч человек, в том числе от 13 до 18 тысяч советских военнопленных. Среди них - старший сын Сталина Яков Джугашвили. Национальный мемориал, учрежденный правительством ГДР, был открыт здесь в 1961 году.
"Я слышал о Дахау и Освенциме, но никогда еще о Флоссенбюрге" - такая цитата встречает посетителей в бывшем концлагере на территории Баварии. В этом лагере скончалось 30 тысяч человек. Его узником был известный немецкий пастор, теолог и участник заговора против Гитлера Дитрих Бонхёффер, а среди советских военнопленных - отец бывшего президента Украины Виктора Ющенко Андрей.
В берлинском районе Шёневайде находился один из многочисленных лагерей для подневольных рабочих, угнанных из других стран на принудительный труд в Германию. Общее их число за годы "третьего рейха" составило несколько миллионов человек. Судьбам подневольных рабочих посвящена экспозиция документационного центра в одном из сохранившихся бараков этого лагеря.
Скульптура матери с ребенком на берегу озера в Равенсбрюке - крупнейшем женском концентрационном лагере "третьего рейха". Он был создан в 1939 году в 90 километрах к северу от Берлина. Количество заключенных за время его существования составило более 130 тысяч человек - около 40 национальностей. 28 тысяч узников погибло. В лагере также проводились медицинские эксперименты.
Заключенные Равенсбрюка и многочисленных его подлагерей использовались на принудительных работах. В 1940 году здесь было создано текстильное производство, а в 1942 году электротехнический концерн Siemens & Halske AG построил 20 промышленных бараков. По свидетельствам выживших узников, в конце 1944 года на эту фирму здесь ежедневно работало до 3000 женщин и детей.
Бывшая фабрика Topf & Söhne в Эрфурте. Здесь по заказу национал-социалистов производились печи, в которых сжигали людей, погибших в Освенциме и других концентрационных лагерях. В Международный день памяти жертв Холокоста 27 января 2011 года в бывшем здании фабрики открыт документационный центр.
Такие металлические таблички, вмонтированные в тротуары, можно увидеть во многих городах Германии. ""Камни преткновения"" - Stolpersteine. Первый из них немецкий художник Гунтер Демниг установил в Кельне в 1995 году. Камни напоминают о жертвах национал-социализма около домов, в которых они жили. Их насчитывается уже более 45 тысяч в 800 немецких населенных пунктах и 200 - за пределами Германии.
Изучением преступлений нацизма в Германии также занимаются многочисленные документационные центры. В Кельне такой центр и музей расположены в бывшем здании гестапо - EL-DE-Haus. В его подвале находились камеры для заключенных, на стенах которых сохранились надписи, в том числе, на русском языке.
С 1935 года нацисты начали также преследовать гомосексуалов. Всего в "третьем рейхе" их было осуждено более 50 тысяч. Около 7 тысяч погибли в концлагерях. В 1995 году на набережной в Кельне был установлен памятник - Розовый треугольник. Мемориал, изображенный на фото, открыли в 2008 году в берлинском парке Большой Тиргартен. Еще один находится во Франкфурте - Франкфуртский ангел (1994).
Музей тюрьмы Плётцензее в Берлине. В 1933-1945 годах национал-социалисты казнили здесь более 3000 противников режима, многих - на гильотине. Среди жертв - участники неудавшегося покушения на Гитлера 20 июля 1944 года и те, кто знал о его подготовке.
"Серый автобус" - монумент, созданный в 2006 году в память о более чем 70 тысячах жертв евгенической программы "Т-4" - людей с психическими расстройствами, умственно отсталых, наследственно отягощенных больных и инвалидов. Такие автобусы забирали их в центры умерщвления. Памятник перевозят, временно устанавливая в местах, связанных с программой. Копия постоянно находится в Кельне.
Один из шести центров, в которых осуществлялись убийства людей в рамках программы эвтаназии "Т-4", находился в замке Графенек в Баден-Вюртемберге. С января по декабрь 1940 года здесь в камерах с угарным газом погибли 10654 человека. В 2005 году здесь открыли документационный центр, в котором ежегодно бывает до 20 тысяч посетителей.
Еще один центр смерти располагался в саксонском городе Пирна в замке Зонненштайн. В 1940-1941 годах в его газовой камере было убито 13720 человек, страдавших психическими заболеваниями, и умственно отсталых людей, а также более тысячи узников концлагерей. Пепел из крематория сбрасывали в Эльбу. Родственникам высылалось фальсифицированное свидетельство о смерти в результате болезни.
Эта фотография была сделана в 1946 году во время процесса по делу врачей и других сотрудников еще одного нацистского центра умерщвления, находившегося в гессенском городе Хадамар. В газовых камерах, с помощью инъекций и преднамеренного прекращения необходимых терапий они убили около 14500 пациентов. Постоянная экспозиция, рассказывающая об этих преступлениях, работает в Хадамаре с 1991 года.
В заключение - о передвижной выставке немецкого железнодорожного концерна Deutsche Bahn "Спецпоезда смерти" ("Sonderzüge in den Tod"). С 2008 года в разных местах Германии, в которых она демонстрировалось, на ней побывало более 350 тысяч посетителей. Этой теме также посвящен специальный раздел постоянной экспозиции музея Немецких железных дорог в Нюрнберге.
Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)
Вышедшая только что по-русски книга Ханны Арендт «Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме» о процессе 1961 года над «архитектором Холокоста» давно стала классикой политической мысли ХХ века. Это не «чрезвычайно дотошное исследование» Холокоста (как заявляет издательская аннотация). Арендт написала не исторический труд, а подробное, разделенное на множество случаев и примеров, рассуждение о причинах – прежде всего политических – того, почему люди отказываются слышать голос совести и смотреть в лицо действительности. Герои ее книги делятся не на палачей и жертв, а на тех, кто эти способности сохранил, и тех, кто их утратил.
Жесткий, часто саркастический тон книги, отсутствие пиетета к жертвам и резкость оценок возмутили и до сих пор возмущают многих.
Арендт пишет о немцах – "немецкое общество, состоявшее из восьмидесяти миллионов человек, так же было защищено от реальности и фактов теми же самыми средствами, тем же самообманом, ложью и глупостью, которые стали сутью его, Эйхмана, менталитета". Но так же беспощадна она и к самообману жертв и особенно к тем, кто – подобно части еврейской элиты – из «гуманных» или иных соображений поддерживал этот самообман в других.
Судя по аннотации, говорящей о "кровавой попытке тбилисских властей" и об "упорных попытках Запада «приватизировать» тему преступлений против человечности", издатели рассчитывали, что русское издание Арендт укрепит нашу защиту "от реальности и фактов", наш «самообман» и нашу «глупость». На эти расчеты можно было бы не обращать внимания (нам ведь важна книга, а не расчеты издателей), – если бы, рассчитывая превратить издание в своевременную идеологическую акцию, издатели не торопились и эта спешка не сказалась бы на качестве самого издания. Только так я могу объяснить его многочисленные странности.
В русском названии заглавие и подзаголовок почему-то поменялись местами.
Почему-то для перевода выбрано первое, 1963 года, издание книги, а не вышедшее в 1965 пересмотренное и дополненное «Постскриптумом» второе, которое с тех пор и переиздается – и является той классической книгой, которую читает весь мир.
Но главное – у перевода почему-то отсутствует редактор (указаны "главный редактор – Г.Павловский" и "ответственный за выпуск – Т.Раппопорт", но вычитка и сверка перевода в их функции явно не входила). Переводить Арендт (говорю по собственному опыту) – особенно не с ее родного немецкого, а с английского, на котором она часто выражалась неточно, – занятие медленное и непростое. А в отсутствие редактора перевод вышел не то чтобы плохой или даже неточный – а ненадежный. Дело не в том, что тут, как в любом переводе, есть ошибки (например, "радикальная разновидность" антисемитизма превращена в бессмысленный "радикальный ассортимент"), а в том, что эти ошибки искажают тон и мысль книги, искажают авторский голос. "Судьи, слишком хорошо помнящие об основах своей профессии", превращаются у переводчиков в "слишком совестливых для своей профессии" – и сама Арендт вдруг превращается в циника. Вместо "процесс начал превращаться в кровавое шоу", переводчики, путая буквальное и бранное значение слова «bloody», пишут "чертово шоу" – и жесткая оценка превращается в грубую брань.
Но главная тенденция переводческих искажений – банализация мысли Арендт. Поэтому «множественность», ключевое понятие политической философии Арендт, превращается в шаблонный и здесь бессмысленный "плюрализм мнений".
Арендт пишет: "На свете существует многое, что страшнее смерти, и эсэсовцы уж постарались, чтобы эти страшные вещи постоянно предстояли сознанию и воображению их жертв". А в русском переводе читаем: "эсэсовцы постарались, чтобы их узники испытали все вообразимые и невообразимые страдания".
Говоря о восстании в Варшавском гетто, Арендт пишет: подвиг восставших в том и состоит, что они "отказались от сравнительно легкой смерти, которую нацисты им предлагали, – перед расстрельным взводом или в газовой камере". А переводчики пишут: "отказались принять от нацистов «легкую» смерть" – и эти дешевые риторические кавычки выдают всю пропасть между их текстом и текстом Арендт.
Обиднее всего, что таких ошибок не так уж много – если бы перевод был отредактирован, то мы бы все с благодарностью им пользовались. Но в нынешнем состоянии каждый отдельный пассаж доверия не вызывает. А без такого доверия из книги можно получить только самое общее – примерное – представление об идеях Арендт. Но если издатели действительно отказались от редактуры потому, что хотели превратить русское издание в идеологическую акцию, то со своей точки зрения они поступили вполне разумно – такие акции обычно и адресованы тем, кому обо всем хватает примерных представлений.
Коммерсантъ – Weekend", № 38, 03.10.2008
«О Германия…
Слушая речи, доносящиеся из дома твоего, люди смеются, Однако при встрече с тобой они хватаются за нож…»
Бертольд Брехт. «Германия» (пер. А. Штейнберга)
Впервые эта книга в сокращенном и слегка измененном виде была опубликована в виде серии статей в журнале New Yorker.
Я освещала процесс Эйхмана в Иерусалиме для журнала The New Yorker, где этот отчет в несколько сокращенном виде был первоначально опубликован. Книга была написана летом и осенью 1962 года и закончена зимой во время моей работы в университете Уэсли в качестве стипендиата Центра перспективных исследований.
Моими основными источниками, естественно, были различные материалы, которые судебные власти Иерусалима направляли представителям прессы, все в виде ротапринтных копий. Ниже приводится их список:
1) Английский и немецкий переводы с иврита стенограммы процесса. Когда заседания проходили на немецком языке, я пользовалась стенограммой на немецком и сама делала перевод.
2) Перевод вступительной речи генерального прокурора на английский язык.
3) Перевод заключения окружного суда на английский язык.
4) Перевод на английский и немецкий языки апелляции защиты перед Верховным судом.
5) Перевод на английский и немецкий языки апелляционных слушаний в Верховном суде.
6) Немецкоязычный вариант распечатки магнитофонной записи предварительного допроса обвиняемого, который провела полиция Израиля.
7) Данные под присягой письменные показания шестнадцати свидетелей защиты: Эриха фон дем Бах-Зелевски, Рихарда Баера, Курта Бехера, Хорста Грелля, доктора Вильгельма Хёттля, Вальтера Хуппенкотена, Ганса Юттнера, Герберта Капплера, Германа Круми, Франца Новака, Альф-реда Иозефа Славика, доктора Макса Мертена, профессора Альфреда Зикса, доктора Эберхарда фон Таддена, доктора Эдмунда Веезенмайера и Отто Винкельмана.
8) Документы, представленные обвинением.
9) Юридические материалы, представленные генеральным прокурором.
10) Я также имела в своем распоряжении ротапринтные копии семидесяти страниц пометок, которые делал обвиняемый при подготовке к интервью с Сассеном. Обвинение представило это интервью суду, который принял его в качестве вещественного доказательства, но представителям прессы его не передавали.
Я хочу выразить свою благодарность Центру современной еврейской документации в Париже, Институту истории в Мюнхене и архиву Яд ва-Шем в Иерусалиме за их помощь и содействие.
Я много пользовалась журнальными и газетными материалами, публиковавшимися со дня поимки Эйхмана (май 1960 года) по настоящий день (январь 1963 года). Я читала и делала вырезки из следующих ежедневных и еженедельных изданий: New York Herald Tribune и New York Times:, Jerusalem Post; Jewish Chronicle (Лондон); Le Monde и LExpress (Париж); Aufbau (Нью-Йорк); Frankfurter Allgemeine Zeitung; Frankfurter Rundschau; Neue lurcher Zeitung; Rheinischer Merkur (Кельн); Der Spiegel; Suddeutsche Zeitung (Мюнхен); Die Welt и Die Zeit (Гамбург).
Представляется бессмысленным перечислять множество книг и статей, которые я прочитала при подготовке этой книги. Библиография содержит названия только тех из них, которые я в этой книге цитировала.
Ханна Арендт Нью-Йорк, февраль 1963 года
«Бейт Хамишпат» – «Дом справедливости» – во всю глотку кричит судебный пристав, и мы вскакиваем: слова эти означают прибытие трех судей – с обнаженными головами, в черных мантиях, они появляются откуда-то сбоку и занимают свои места в верхнем ряду помоста. С обоих концов их длинного стола, пока еще пустого – в скором времени он будет завален бесчисленными книгами и более чем полутора тысячами папок с документами, – восседают стенографисты. Чуть ниже располагаются переводчики: их услуги необходимы для общения между обвиняемым или его адвокатом и судом – процесс ведется на иврите, и во всех иных ситуациях и говорящий по-немецки обвиняемый, и публика вынуждены следить за его ходом через наушники, в которые подается великолепный перевод на французский, сносный – на английский и, что невероятно комично, – совершенно невнятный перевод на немецкий язык.
Процесс готовился с особой тщательностью, однако по таинственному стечению обстоятельств во всем новом государстве Израиль, множество граждан которого были рождены в Германии, не удалось найти адекватного переводчика на немецкий – единственный язык, которым владеют обвиняемый и его адвокат. Вряд ли стоит искать причину в прежде бытовавшем в Израиле, но ныне почти исчезнувшем предубеждении против немецких евреев. Скорее причиной тому еще более старое, но отнюдь не утратившее своей силы влияние «витамина Р» – так в Израиле называют царящий в правительственных кругах и в бюрократической системе протекционизм.
А еще ниже переводчиков установлены две стеклянные будки: одна – для обвиняемого, вторая – для свидетелей. Они повернуты друг к другу, и мы, присутствующие в зале, видим обвиняемого и свидетелей только в профиль. И, наконец, в нижнем ряду, спиной к залу, сидят обвинитель со своими четырьмя помощниками прокурора и защитник, у которого в течение первых недель процесса был один ассистент.
В поведении судей нет ничего театрального. Все их жесты, движения отнюдь не рассчитаны на публику, они очень стараются выслушивать показания свидетелей с беспристрастным вниманием, но видно, как напрягаются их лица, когда они слышат очередной рассказ о страданиях, и эта их скорбь вполне естественна; нетерпеливость, с которой они реагируют на попытки обвинителя затянуть процесс до бесконечности, спонтанна и вносит в слушания свежую струю, к защитнику они относятся, может быть, с несколько излишней предупредительностью, как бы постоянно напоминая себе о том, что «доктор Сервациус практически в одиночку ведет сложнейшую баталию, находясь при этом в непривычной ему обстановке», их поведение по отношению к обвиняемому абсолютно безупречно. Все трое – люди очевидно добропорядочные и честные, и ни один не поддался вполне объяснимому искушению сыграть на технических несуразицах: все трое родились и получили образование в Германии, однако они терпеливо выслушивают перевод показаний на иврит. А председатель суда Моше Ландау едва воздерживается от реплик еще до того, как переводчик закончит свою работу, он часто вмешивается в перевод, корректируя и улучшая его, он явно благодарен каждой возможности хоть немного отвлечься от чудовищности этого дела. Спустя несколько месяцев, во время перекрестного допроса обвиняемого, он даже заставил своих коллег вести диалоги с Эйхманом на родном для них немецком, что стало лишним доказательством – если таковые доказательства еще требовались – его замечательной независимости от изра-ильского общественного мнения.
С самого начала тон здесь задает судья Ландау, и он изо всех сил старается не позволить процессу превратиться в своего рода шоу – вопреки склонности обвинителя к показухе. И если его попытки не всегда оказываются успешными, то только потому, что сам процесс развертывается на возвышении – своего рода сцене, а звучащий в начале каждого заседания великолепный выкрик пристава словно служит сигналом к поднятию занавеса. Тот, кто спланировал этот зал в новеньком Бейт Хаам, Доме народа (сейчас он окружен высоким забором, с крыши до подвалов его охраняют вооруженные полицейские, у входа выстроены деревянные бараки, в которых всех направляющихся на суд тщательно обыскивают), и имел в виду зал театральный – с оркестровой ямой и галеркой, с просцениумом и сценой, с боковыми входами для актеров. Совершенно очевидно, что именно в этом зале премьер-министр Израиля Давид Бен-Гурион и намеревался устроить показательный процесс над Эйхманом, когда решал похитить его из Аргентины и доставить в окружной суд Иерусалима, чтобы он ответил за свою роль в «окончательном решении». И Бен-Гурион, которого по праву называют «архитектором государства», остается невидимым режиссером процесса. Он не единожды присутствовал на заседаниях, и это его голосом в зале суда говорит генеральный прокурор Гидеон Хаузнер – будучи представителем государства, он неукоснительно подчиняется своему господину. И если его попытки, к счастью, не всегда оказываются успешными, то только потому, что председательствует на процессе человек, который служит правосудию с таким же рвением, с каким господин Хаузнер служит государству.
Согласно требованиям правосудия ответчик должен быть в судебном порядке обвинен, защищен, и в его отношении должен быть вынесен приговор, а ответы на все остальные вопросы, кажущиеся куда более важными – как такое могло случиться, почему это произошло, почему именно евреи и почему именно немцы, какой была роль других народов, до каких пределов простирается совместная ответственность союзников, как могло случиться, что евреи через своих лидеров сами участвовали в собственном уничтожении, почему они по-корно шли на смерть, словно жертвенные овцы, – должны быть пока оставлены за скобками. Правосудие настаивает на том, чтобы в центре процесса находился Адольф Эйхман, сын Карла Адольфа Эйхмана, человек в сооруженной для его защиты стеклянной будке: невысокого роста, субтильного телосложения, средних лет, лысеющий, с дурными зубами, близорукий, тот самый, который в течение всего процесса тянул свою морщинистую шею в сторону судейской скамьи (он ни разу не повернулся лицом к аудитории), тот самый, который старательно и по большей части успешно сохранял самоконтроль – несмотря на подрагивающий в нервном тике рот, но, может, этот нервный тик появился у него задолго до самого процесса. Ибо предметом судебного разбирательства являются его поступки, а не страдания евреев, не немецкий народ или все че-ловечество, и даже не антисемитизм и расизм.
И правосудие – возможно, абстракция для тех, кто мыслит, как господин Бен-Гурион, – доказывает, что оно является куда более строгим господином, нежели премьер-министр со всеми своими властными силами.
Власть государства, как не замедлил продемонстрировать мистер Хаузнер, достаточно терпима: она позволяет обвинителю давать во время процесса пресс-конференции и телеинтервью (американская программа, которую спонсирует корпорация Гликмана (Корпорация Гликмана с 1915 по 2002 год была крупнейшей в США компанией по сбору и переработке металлолома. – Здесь и далее примечания переводчика.), постоянно прерывается – бизнес есть бизнес – рекламой недвижимости), она даже позволяет ему демонстрировать собравшимся в зале суда репортерам «спонтанные» взрывы негодования – еще бы, он ведь так устал допрашивать Эйхмана, который на каждый вопрос отвечает ложью; она дозволяет и косые взгляды на публику, и театральные приемы, говорящие о более чем ординарном тщеславии, о том самом тщеславии, которое восторжествовало, когда сам президент Соединенных Штатов в самом Белом доме поздравил его «с хорошей работой».
Правосудие же ничего подобного не дозволяет; оно требует уединения, оно допускает сожаление, но не гнев, и оно предписывает тщательное воздержание от всех скромных при-ятностей, которыми одаряет общественное внимание. Визит судьи Ландау в США вскоре после процесса обошелся вообще без этого внимания – исключение составили разве что еврейские организации, которые и организовали этот визит.
Но как бы упорно ни избегали судьи такого внимания, вот они здесь, сидят в самом верхнем ряду, лицом к нам, словно актеры перед публикой. Предполагается, что публика представляет собою весь мир, и действительно в течение первых недель она состояла в основном из газетчиков и журналистов со всех концов света. Они прибыли на спектакль, столь же сенсационный, как и Нюрнбергский процесс, только на этот раз «центральным вопросом стала трагедия еврейства». И «если мы обвиним его [Эйхмана] также в преступлениях против неевреев…то» не потому, что он их не совершал, а, как ни странно, «потому что мы не делаем этнических различий». Эту поистине замечательную сентенцию обвинитель произнес еще в своей всту-пительной речи, и она стала ключевой во всей позиции обвинения по этому делу. Потому что дело построено прокурором на страданиях евреев, а не на деяниях Эйхмана. По господину Ха-узнеру, это различие совершенно несущественное, поскольку «существовал один-единственный человек, который почти полностью ведал евреями, чьим основным занятием было их уничтожение, чья роль в установлении чудовищного режима была ограничена ими. Этим человеком был Адольф Эйхман».
Так разве не логично тогда было бы представить суду все факты касательно страданий евреев (которые, конечно, никто сомнению не подвергает) и затем рассмотреть доказательства, которые тем или иным образом связывают Эйхмана со всеми представленными случаями? Во время Нюрнбергского процесса, на котором подсудимые «обвинялись в преступлениях против представителей различных национальностей», тра-гедия еврейского народа практически не обсуждалась по той простой причине, что Эйхман среди обвиняемых отсутствовал.
Неужели господин Хаузнер действительно считает, что, окажись Эйхман на скамье подсудимых Нюрнбергского процесса, судьба евреев удостоилась бы более пристального рассмотрения? Вряд ли. Подобно почти всем в Израиле, он уверен, что только еврейский суд способен вершить правосудие по отношению к евреям и что это исключительно еврейское дело – судить своих врагов.
Именно отсюда произрастает почти единодушная враждебность к простому упоминанию о международном суде, который мог бы вменить в вину Эйхману не преступления «против еврейского народа», а преступления против человечества в лице еврейского народа.
Отсюда и странная похвальба: «мы не делаем этнических различий», которая в самом Израиле не кажется такой уж странной, поскольку личный статус еврейского гражданина определяется здесь законами раввината, в результате чего ни один еврей не может жениться на нееврейке; браки, заключенные за границей, признаются, но дети от смешанных браков в глазах закона являются бастардами (однако если оба родителя евреи, а брак между ними не заключен, их дети признаются законнорожденными), и если случилось так, что у кого-то мать не еврейка, то он не может ни жениться, ни быть похороненным.
Негодование по поводу такого положения дел с 1953 года, когда значительная доля юрисдикции по вопросам семейного права была передана светским судам, стало лишь острее. Теперь женщины в Израиле наследуют собственность и в основном пользуются теми же правами, что и мужчины. Но взору явилось неуважительное отношение к вере и фанатичному религиозному меньшинству, которое не позволяет правительству Израиля заменить закон раввината о браке и разводе светским законом. При этом граждане Израиля, как верующие, так и неверующие, похоже, единодушны в своем желании иметь-таки закон, запрещающий смешанные браки, и в основном по этой причине – как охотно признавали вне здания суда израильские официальные лица – они так же единодушно настроены против письменной конституции, в которой пришлось бы сформулировать столь смущающий закон.
«Аргументы против гражданского брака раскололи бы дом Из-раилев, а также разделили бы евреев этой страны и евреев диаспоры», – написал недавно в Jewish Frontier Филип Гиллон.
Но какими бы ни были причины, в наивности, с которой обвинитель клеймил печально знаменитые Нюрнбергские законы 1935 года, по которым запрещались браки и сексуальные отношения между евреями и немцами, было нечто захватывающее дух. Более информированные журналисты хорошо представляли себе всю иронию ситуации, но в репортажах об этом не упоминали. Они полагали, что сейчас не время говорить евреям о несовершенстве законов и институтов их страны.
И если публикой, представленной на процессе, был весь мир, а пьесой, на нем разыгрывавшейся, была широкая панорама еврейских страданий, то ничего удивительного, что реальность не оправдывала ожиданий и замыслов. Журналисты составляли большинство аудитории не более двух недель, после чего состав публики значительно поменялся. Теперь, как подразумевалось, она должна была состоять из молодых изра-ильтян, не слишком хорошо знающих историю, или евреев из стран Востока, которым ее никогда не рассказывали. Предполагалось, что процесс должен продемонстрировать, что значит жить среди неевреев, убедить их, что только в Израиле еврей может жить безопасно и достойно.
Урок для корреспондентов был преподан в специально распространенном буклете о юридической системе Израиля. Его автор Дорис Ланкин приводит решение Верховного суда, согласно которому двоим отцам, «похитившим своих детей и насильно увезшим их в Израиль», было приказано отправить их к матерям, которые жили за рубежом и имели на них все юридические права. Это было сделано, добавляет автор – не менее гордый таким строгим соблюдением закона, чем господин Хаузнер, гордящийся своей готовностью осудить убийцу, даже если его жертвы были неевреями, – «несмотря на тот факт, что, отсылая детей к матерям, Верховный суд понимал, что в диаспоре им придется вести неравную борьбу с враждебными элементами».
Но сейчас в аудитории молодежи почти не было, она состояла из евреев, а не израильтян. В ней сидели те, кто выжил, люди средних лет и старики, иммигранты из Европы, подобные мне, которые прекрасно знали все, что надо знать, у которых не было желания зубрить новые уроки и которым, чтобы прийти к собственным выводам, не нужно было никакого процесса. Свидетели шли чередою, и новые ужасы добавлялись к ужасам, ус-лышанным ранее, и они сидели здесь, среди людей, и внимали рассказам, которые вряд ли были бы в силах вынести, сиди они с рассказчиком наедине. И чем полнее раскрывалась панорама «катастрофы, постигшей еврейский народ этого поколения», чем пламеннее звучала риторика господина Хаузнера, тем бледнее и призрачней становилась заключенная в стеклянную будку фигура, и даже крик и жест указующий: «Вот оно, чудовище, это все сотворившее!» – не могли бы вернуть ее к жизни.
Театральный аспект процесса рухнул под тяжестью зверств, от которых волосы встают дыбом. Да, процесс напоминал пьесу, но только в конце и в начале и ролью, которую играл в ней исполнитель, но не жертва. Процесс показательный более, чем процесс обычный, нуждается в четком определении того, что совершено, и того, как это было совершено. В центре процесса может быть только тот, кто все и совершил – именно в этом отношении он подобен герою пьесы, – и если он страдает, то страдать он должен за свои деяния, а не за то, что причинил страдания другим. Никто не понимал этого лучше председателя суда, на чьих глазах процесс начал превращаться в чертово шоу, «в корабль без руля и ветрил». Но если его попытки не допустить этого оканчивались провалом, провал этот, как ни странно, был отчасти результатом ошибок защиты, поскольку адвокат довольно редко поднимался, чтобы оспорить чье-либо показание, каким бы не относящимся к делу или несущественным оно ни было. Доктор Сервациус, как все без исключения к нему обращались, был чуть решительнее, когда дело касалось представленных документов, а самое впечатляющее из его редких высту-плений состоялось, когда обвинитель представил в качестве улики дневники Ганса Франка, бывшего генерал-губернатора Польши и одного из главных военных преступников, повешенных в Нюрнберге. «У меня лишь один вопрос. Упоминается ли имя Адольфа Эйхмана, имя ответчика, в каком-либо из этих двадцати девяти томов [на самом деле томов было тридцать восемь]?.. Имя Адольфа Эйхмана ни в одном из этих двадцати девяти томов не упоминается… Спасибо, больше вопросов нет».
Таким образом, процесс так и не превратился в пьесу, однако шоу, которое изначально имел в виду БенТурион, все-таки состоялось, точнее, не шоу, но демонстрация «уроков», которые, как он считал, должны быть преподаны как евреям, так и неевреям, как израильтянам, так и арабам, и всему остальному миру. Из одного и того же шоу разные зрители должны были извлечь разные уроки. Бен-Гурион очертил их еще до начала про-цесса в серии статей, призванных объяснить, почему Израилю пришлось похитить обвиняемого.
Вот урок для нееврейского мира: «Мы хотим выявить перед всеми народами мира, как произошло, что миллионы взрослых, потому что им случилось быть евреями, и миллион детей, потому что им случилось быть детьми евреев, были убиты нацистами». Или, говоря словами Davar– органа партии господина Бен-Гуриона МАПАИ: «Пусть мировое общественное мнение узнает, что не только немецкие нацисты ответственны за уничтожение шести миллионов европейских евреев». И далее, снова словами Бен-Гуриона: «Мы хотим, чтобы народы мира узнали… и чтобы они испытали стыд».
Евреям диаспоры следовало напомнить, что иудаизм, «насчитывающий четырехтысячелетнюю историю, с его духовным миром и этическими исканиями, с его мессианскими устремлениями» всегда противостоял «враждебному миру», как унижались евреи, пока не были, словно жертвенные овцы, отправлены на заклание, и почему лишь создание еврейского государства смогло позволить евреям наносить ответные удары, подобно тем, что наносили израильтяне во время войны за независимость, во время Суэцкого кризиса, подобно тем, что приходится им отражать почти ежедневно на своих таких несчастливых границах. И если евреям за пределами Израиля следовало указать на разницу между израильским героизмом и еврейской покорно-стью, то для тех, кто жил в Израиле, тоже существовал свой урок: «поколению израильтян, выросших после холокоста», грозит утрата связей с еврейским народом и, следовательно, со своей собственной историей. «Необходимо, чтобы наша молодежь помнила о том, что случилось с еврейским народом. Мы хотим, чтобы они узнали о самых трагичных страницах нашей истории».
И в заключение одним из мотивов привлечения Эйхма-на к суду было «выявление других нацистов – например, связей между наци и некоторыми арабскими правителями».
Если бы поводом для доставки Адольфа Эйхмана в окружной суд Иерусалима были только перечисленные выше уроки, процесс по многим показателям оказался бы провальным. В некоторых отношениях уроки были излишними, в других – определенно приводили к заблуждениям. Антисемитизм был дискредитирован – за что спасибо Гитлеру, – возможно, не навсегда, но хотя бы на какое-то время, однако вовсе не потому, что евреи вдруг стали жутко популярными, а потому, что, говоря словами господина БенТуриона, большинство людей «осознало, что в наши дни антисемитизм приводит к газовым камерам и мыловаренным заводам». Равно излишним был и урок, предназначенный для евреев диаспоры, которым, чтобы понять, что они живут во враждебном мире, вовсе не требовалась чудовищная катастрофа, уничтожившая треть их собратьев. Их убежденность в вечной и вездесущей природе антисемитизма была со времен дела Дрейфуса самым мощным идеологическим фактором сионистского движения; но она также послужила причиной иначе ничем не объяснимой готовности немецких еврейских общин на ранних этапах гитлеровского режима вступать в переговоры с нацистами. Эта убежденность породила чреватую самыми опасными последствиями неспособность отличать друзей от недругов; немецкие евреи были не единственными, кто недооценивал своих врагов, потому что они полагали, будто все неевреи одинаковы. Если премьер-министр Бен-Гурион, практически глава еврейского государства, собирался усилить этот фактор «еврейского самосознания», значит, у него были дурные советчики, поскольку изменение такой мен-тальности и представляет собой на самом деле обязательную предпосылку существования израильской государственности, которая по определению сделала евреев народом среди других народов, нацией среди других наций, государством среди других государств, опирающимся отныне на плюрализм мнений, который препятствует существованию вековой и, к сожалению, религиозно закрепленной дихотомии евреев и неевреев.
Контраст между израильским героизмом и покорностью, с которой евреи шли на смерть – вовремя являлись на сборные пункты, своими ногами шли туда, где их должны были казнить, сами рыли себе могилы, самостоятельно раздевались и складывали снятую одежду аккуратными стопочками, а затем ложились бок о бок, ожидая выстрела, – казался вопросом весьма деликатным, и прокурор, непрестанно терзавший свидетелей – одного за другим, одного за другим, – «Почему вы не протестовали?», «Почему вы сели в этот поезд?», «Пятнадцать тысяч человек охраняли всего сто вооруженных охранников, так почему же вы не восстали и не попытались на них напасть?» – постарался извлечь из него максимальную пользу. Но печальная правда заключается в том, что таким вопросом задаваться вообще не стоило, поскольку и другие люди – вовсе не евреи – вели себя так же.
Шестнадцать лет назад, когда впечатления были еще свежи, бывший узник Бухенвальда Давид Руссе описал то, что, как мы теперь знаем, происходило во всех концлагерях: «Триумф СС требовал, чтобы истерзанная жертва дозволяла отвести себя к виселице, не выказывая никакого протеста, чтобы жертва отреклась от себя, забыла о себе, чтобы она утратила свою личность. И делалось это не просто так, не из чистого садизма, эсэсовцам было нужно, чтобы жертва признала свое поражение. Эсэсовцы понимали, что система, которая способна уничтожить жертву еще до того, как она взойдет на эшафот… является лучшей из всех возможных систем, призванной держать в рабстве целый народ. В рабстве. В подчинении. И нет страшнее зрелища, чем эта процессия человеческих существ, покорно, словно марионетки, бредущих к смерти» (LesJours de notre mart, 1947).
Ответа на этот жестокий и бессмысленный вопрос суд не получил, но его может легко отыскать каждый из нас, если позволит своему воображению на несколько минут отвлечься и представить себе голландских евреев, проживавших в старом еврейском квартале Амстердама: в 1941 году они осмелились на-пасть на отделение гестапо. В отместку немцы арестовали четыреста тридцать евреев и принялись буквально терзать их сначала в Бухенвальде, а потом в расположенном на территории Австрии лагере Маутхаузен. Они пытали их месяцами, несчастные пережили по тысяче смертей, и каждый из них наверняка завидовал своим собратьям в Освенциме и даже в Минске или Риге. На свете существует многое, что страшнее смерти, и эсэсовцы уж постарались, чтобы их узники испытали все вообразимые и невообразимые страдания. И в этом отношении, возможно, даже более значимом, чем все остальные, намеренные попытки сосредоточить процесс исключительно на евреях привели к искажению правды, даже еврейской правды. Вспомним героическое восстание в Варшавском гетто и героизм других – пусть и немногих числом: эти примеры говорят о том, что были люди, отказывавшиеся принять от нацистов «легкую» смерть – расстрелы и газовые камеры. Свидетели, выступавшие на процессе в Иерусалиме, говорили о восстании и сопротивлении, и хотя «подобные события занимают лишь малую часть в истории хо-локоста», они вновь подтверждают тот факт, что только очень юные были способны «решить, что не твари мы дрожащие».
Банальность зла: Эйхман в Иерусалиме - книга, написанная Ханной Арендт, присутствовавшей в качестве корреспондента журнала The New Yorker на суде над Адольфом Эйхманом - бывшим оберштурмбаннфюрером (подполковником) СС, который заведовал отделом гестапо IV-B-4, отвечавшим за «окончательное решение еврейского вопроса». Суд проходил в Иерусалиме в 1961 году.
В написанной ей по итогам процесса книге Арендт анализирует происходившие события, стараясь дать им стороннюю оценку.
Как пишет Михаэль Дорфман: "После выхода книги Арендт большинство израильских друзей порвали с ней отношения, не оценив иронии и сарказма. Арендт в Израиле бойкотировали более 30 лет".
В своей книге Ханна Арендт утверждает, что, кроме желания роста вверх по карьерной лестнице, у Эйхмана не было и следов антисемитизма или психологической ущербности личности. Субтитул книги относит читателя к идее «банальности зла», и эта фраза служит ей в качестве финальных слов последней главы. Так, она приводит слова Эйхмана, сказанные им во время судебного процесса, которые демонстрируют отсутствие какого-либо пристрастия его к проводимым им преступным деяниям, отсутствию какой-либо меры ответственности за содеянное: ведь он лишь «делал свою работу»:
Согласно критическим публикациям в СМИ, книга об израильском процессе 1961 года над «архитектором Холокоста» давно стала классикой политической мысли ХХ века. Согласно мысли критиков, книга не является, как заявлено в авторской аннотации, «чрезвычайно дотошным исследованием» Холокоста, а являет собой подробное, разделенное на множество случаев и примеров, рассуждение о политических и моральных причинах явления, когда люди «отказываются слышать голос совести и смотреть в лицо действительности». По словам критиков, герои ее книги делятся не на палачей и жертв, а на тех, кто эти способности сохранил, и тех, кто их утратил.
Критике подверглась, прежде всего, аннотация издательства «Европа», говорящая о «кровавой попытке тбилисских властей» и об «упорных попытках Запада „приватизировать“ тему преступлений против человечности». Мнение журналиста газеты Коммерсантъ таково, что данное издание книги Арендт представляет собой поспешно подготовленную идеологическую акцию - эта спешка сказалась на качестве самого издания. Так, в русском названии заглавие и подзаголовок почему-то поменялись местами.
Также, по неизвестной причине, для перевода выбрано первое, 1963 года, издание книги, а не вышедшее в 1965 году, пересмотренное и дополненное «Постскриптумом» второе, которое с тех пор и переиздается - и является той классической книгой, которую читает весь мир.
Вышедшая только что по-русски книга Ханны Арендт "Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме" о процессе 1961 года над "архитектором Холокоста" давно стала классикой политической мысли ХХ века. Это не "чрезвычайно дотошное исследование" Холокоста (как заявляет издательская аннотация). Арендт написала не исторический труд, а подробное, разделенное на множество случаев и примеров, рассуждение о причинах - прежде всего политических - того, почему люди отказываются слышать голос совести и смотреть в лицо действительности. Герои ее книги делятся не на палачей и жертв, а на тех, кто эти способности сохранил, и тех, кто их утратил.
Жесткий, часто саркастический тон книги, отсутствие пиетета к жертвам и резкость оценок возмутили и до сих пор возмущают многих.
Арендт пишет о немцах - "немецкое общество, состоявшее из восьмидесяти миллионов человек, так же было защищено от реальности и фактов теми же самыми средствами, тем же самообманом, ложью и глупостью, которые стали сутью его, Эйхмана, менталитета". Но так же беспощадна она и к самообману жертв и особенно к тем, кто - подобно части еврейской элиты - из «гуманных» или иных соображений поддерживал этот самообман в других.
Судя по аннотации, говорящей о "кровавой попытке тбилисских властей" и об "упорных попытках Запада «приватизировать» тему преступлений против человечности", издатели рассчитывали, что русское издание Арендт укрепит нашу защиту "от реальности и фактов", наш «самообман» и нашу «глупость». На эти расчеты можно было бы не обращать внимания (нам ведь важна книга, а не расчеты издателей), - если бы, рассчитывая превратить издание в своевременную идеологическую акцию, издатели не торопились и эта спешка не сказалась бы на качестве самого издания. Только так я могу объяснить его многочисленные странности.
В русском названии заглавие и подзаголовок почему-то поменялись местами.
Почему-то для перевода выбрано первое, 1963 года, издание книги, а не вышедшее в 1965 пересмотренное и дополненное «Постскриптумом» второе, которое с тех пор и переиздается - и является той классической книгой, которую читает весь мир.
Но главное - у перевода почему-то отсутствует редактор (указаны "главный редактор - Г.Павловский" и "ответственный за выпуск - Т.Раппопорт", но вычитка и сверка перевода в их функции явно не входила). Переводить Арендт (говорю по собственному опыту) - особенно не с ее родного немецкого, а с английского, на котором она часто выражалась неточно, - занятие медленное и непростое. А в отсутствие редактора перевод вышел не то чтобы плохой или даже неточный - а ненадежный. Дело не в том, что тут, как в любом переводе, есть ошибки (например, "радикальная разновидность" антисемитизма превращена в бессмысленный "радикальный ассортимент"), а в том, что эти ошибки искажают тон и мысль книги, искажают авторский голос. "Судьи, слишком хорошо помнящие об основах своей профессии", превращаются у переводчиков в "слишком совестливых для своей профессии" - и сама Арендт вдруг превращается в циника. Вместо "процесс начал превращаться в кровавое шоу", переводчики, путая буквальное и бранное значение слова «bloody», пишут "чертово шоу" - и жесткая оценка превращается в грубую брань.
Но главная тенденция переводческих искажений - банализация мысли Арендт. Поэтому «множественность», ключевое понятие политической философии Арендт, превращается в шаблонный и здесь бессмысленный "плюрализм мнений".
Арендт пишет: "На свете существует многое, что страшнее смерти, и эсэсовцы уж постарались, чтобы эти страшные вещи постоянно предстояли сознанию и воображению их жертв". А в русском переводе читаем: "эсэсовцы постарались, чтобы их узники испытали все вообразимые и невообразимые страдания".
Говоря о восстании в Варшавском гетто, Арендт пишет: подвиг восставших в том и состоит, что они "отказались от сравнительно легкой смерти, которую нацисты им предлагали, - перед расстрельным взводом или в газовой камере". А переводчики пишут: "отказались принять от нацистов «легкую» смерть" - и эти дешевые риторические кавычки выдают всю пропасть между их текстом и текстом Арендт.
Обиднее всего, что таких ошибок не так уж много - если бы перевод был отредактирован, то мы бы все с благодарностью им пользовались. Но в нынешнем состоянии каждый отдельный пассаж доверия не вызывает. А без такого доверия из книги можно получить только самое общее - примерное - представление об идеях Арендт. Но если издатели действительно отказались от редактуры потому, что хотели превратить русское издание в идеологическую акцию, то со своей точки зрения они поступили вполне разумно - такие акции обычно и адресованы тем, кому обо всем хватает примерных представлений.
Коммерсантъ - Weekend", № 38, 03.10.2008
Эйхман в Иерусалиме. Банальность зла
«О Германия…
Слушая речи, доносящиеся из дома твоего, люди смеются, Однако при встрече с тобой они хватаются за нож…»
Бертольд Брехт. «Германия» (пер. А. Штейнберга)
Впервые эта книга в сокращенном и слегка измененном виде была опубликована в виде серии статей в журнале New Yorker.
Я освещала процесс Эйхмана в Иерусалиме для журнала The New Yorker, где этот отчет в несколько сокращенном виде был первоначально опубликован. Книга была написана летом и осенью 1962 года и закончена зимой во время моей работы в университете Уэсли в качестве стипендиата Центра перспективных исследований.
Моими основными источниками, естественно, были различные материалы, которые судебные власти Иерусалима направляли представителям прессы, все в виде ротапринтных копий. Ниже приводится их список:
1) Английский и немецкий переводы с иврита стенограммы процесса. Когда заседания проходили на немецком языке, я пользовалась стенограммой на немецком и сама делала перевод.
2) Перевод вступительной речи генерального прокурора на английский язык.
3) Перевод заключения окружного суда на английский язык.
4) Перевод на английский и немецкий языки апелляции защиты перед Верховным судом.
5) Перевод на английский и немецкий языки апелляционных слушаний в Верховном суде.
6) Немецкоязычный вариант распечатки магнитофонной записи предварительного допроса обвиняемого, который провела полиция Израиля.
7) Данные под присягой письменные показания шестнадцати свидетелей защиты: Эриха фон дем Бах-Зелевски, Рихарда Баера, Курта Бехера, Хорста Грелля, доктора Вильгельма Хёттля, Вальтера Хуппенкотена, Ганса Юттнера, Герберта Капплера, Германа Круми, Франца Новака, Альф-реда Иозефа Славика, доктора Макса Мертена, профессора Альфреда Зикса, доктора Эберхарда фон Таддена, доктора Эдмунда Веезенмайера и Отто Винкельмана.
8) Документы, представленные обвинением.
9) Юридические материалы, представленные генеральным прокурором.
10) Я также имела в своем распоряжении ротапринтные копии семидесяти страниц пометок, которые делал обвиняемый при подготовке к интервью с Сассеном. Обвинение представило это интервью суду, который принял его в качестве вещественного доказательства, но представителям прессы его не передавали.
Я хочу выразить свою благодарность Центру современной еврейской документации в Париже, Институту истории в Мюнхене и архиву Яд ва-Шем в Иерусалиме за их помощь и содействие.
Я много пользовалась журнальными и газетными материалами, публиковавшимися со дня поимки Эйхмана (май 1960 года) по настоящий день (январь 1963 года). Я читала и делала вырезки из следующих ежедневных и еженедельных изданий: New York Herald Tribune и New York Times:, Jerusalem Post; Jewish Chronicle (Лондон); Le Monde и LExpress (Париж); Aufbau (Нью-Йорк); Frankfurter Allgemeine Zeitung; Frankfurter Rundschau; Neue lurcher Zeitung; Rheinischer Merkur (Кельн); Der Spiegel; Suddeutsche Zeitung (Мюнхен); Die Welt и Die Zeit (Гамбург).
В 1961 году в Иерусалиме прошёл суд над одним из архитекторов «решения еврейского вопроса в Европе» Адольфом Эйхманом. На процессе в качестве журналистки от издания The New Yorker присутствовала Ханна Арендт - немецко-американский философ еврейского происхождения, ставшая основоположницей теории тоталитаризма. Суд пытался представить Эйхмана, как гениального маньяка-психопата, чуть ли не в одиночку спланировавшего и организовавшего истребление целого народа. Однако Арендт увидела в нём нечто совсем другое, и отчасти даже более пугающее - совершенно обычного, ничем не примечательного человека, масштаб преступлений которого затмил для публики его истинный характер, поскольку он не соотносился с масштабами его личности.
Нет человека, который был бы как остров, сам по себе, каждый человек есть часть материка, часть суши; и, если волной снесёт в море береговой утёс, меньше станет Европа, и так же, если смоет край мыса или разрушит замок твой или друга твоего; смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по тебе.
Джон Донн, английский поэт и проповедник, 1623
Адольф Эйхман заведовал отделом IV Главного управления имперской безопасности нацистской Германии. Именно этому отделу было поручено «решение еврейского вопроса». Поэтому после войны Эйхман, скрывшийся в Аргентине, как и многие другие нацистские преступники, стал для недавно образованного государства Израиль самым разыскиваемым нацистом в мире. Так что, когда его нашли, израильтяне не постеснялись выкрасть человека с территории другого государства, а операцию по похищению возглавил лично директор израильской разведки.
Премьер-министр Израиля Бен Гурион надеялся сделать этот процесс показательным, осудив на нём антисемитизм и холокост в лице человека, который считался центральной фигурой в совершении этих военных преступлений. Обвинение стремилось представить Эйхмана «человеком, одержимым опасной и неутолимой тягой к убийству», «извращенным садистом», а главное - ярым антисемитом, чтобы показать противоестественность самого антисемитизма как явления.
Однако эта позиция почти сразу начала сталкиваться с проблемами. Первой из таких проблем стало то, что обследовавшие Эйхмана 12 психиатров единодушно сошлись во мнении, что он совершенно нормален. «Во всяком случае, он был куда более нормальным, чем был я после того, как с ним побеседовал!» - выразился один из обследовавших его врачей. И психиатры, и беседовавший с ним священник нашли его «человеком с весьма положительными взглядами», который очень хорошо относился к семье и детям и, что ужаснее всего, совершенно очевидно не испытывал безумной ненависти к евреям.
При изучении же биографии Эйхмана в нём не обнаружился ни злой гений, ни тем более садист. Он был вполне заурядным человеком. Даже очень заурядным. Эйхман не смог закончить школу, ушёл сначала из одного, а потом и из другого училища, куда его отправлял отец. Потом около трёх месяцев работал в шахтах, которыми опять же владел его отец, после чего родители вновь отправили его учиться в «Верхнеавстрийскую электрическую компанию», а затем помогли ему устроиться разъездным представителем в компанию «Вакуум ойл», где он в основном занимался установкой бензонасосов в своём районе и обеспечивал поставки керосина.
Всю жизнь Эйхман пытался примкнуть к какой-нибудь организации, которая помогла бы ему понять, кто он и как-то определить себя. Так, в юношестве он принадлежал к таким организациям, как YMCA, Wandervogel и Jungfrontkämpferverband, потом попытался присоединиться к Schlaraffia (мужская организация наподобие масонства), а после этого друг семьи и будущий военный преступник Эрнст Кальтенбруннер предложил Эйхману присоединиться к СС - единственной организации, где он смог задержаться надолго и где его карьера хоть как-то шла в гору. Что было связано в основном с усилением её влияния.
Как же так вышло, что такой весьма посредственный человек оказался ответственным за одно из величайших преступлений в истории человечества, осуществлённых машиной убийств Тысячелетнего Рейха?
Ответ на этот вопрос достаточно прост - никак. Как бы ни старалось обвинение взвалить вину за холокост на Эйхмана, у него не находилось доказательств того, что он действительно участвовал в убийствах евреев. Хотя он и был признан виновным по всем 15 вменявшимся ему пунктам обвинения, ни один из этих пунктов не касался напрямую убийства: все они говорили о соучастии в убийствах и преступлениях против человечества. Доказать же его непосредственную причастность к убийствам не удалось.
Дело в том, что Эйхман начал свою карьеру в СС со скучной бумажной работы - он систематизировал картотеку масонов. Вскоре ему предложили перейти в только что организованный отдел, посвящённый евреям, у которого на тот момент не было чётко сформулированной цели, так что Эйхману в общем-то предстояло заниматься всё такой же скучной канцелярской работой.
Германия стремилась избавиться от евреев. Однако на ранних этапах избавление состояло вовсе не в физическом уничтожении, а в лишении их гражданства и высылке, которую называли принудительной эмиграцией. Именно этим и занимался отдел, в котором работал Эйхман: он помогал оформлять документы, получать визы, покупать билеты, продавать имущество (евреи могли вывезти из Германии только небольшую сумму денег и очень малое количество вещей), договаривался с представителями еврейских общин и иностранными правительствами.
Многие евреи с удовольствием сотрудничали с отделом Эйхмана. Первые антисемитские законы Третьего Рейха, запрещавшие им занимать определённые должности и так или иначе исключавшие их из немецкого общества, всего лишь официально закрепили экономическое и социальное положение евреев, существовавшее на тот момент. Поэтому евреи-сионисты, сами стремившиеся к изоляции и образованию еврейского государства, только обрадовались такому положению вещей. Тем более что эти законы подтолкнули и других евреев к сионизму. Получилось, что сионистские организации, которые первоначально имели влияние только на 5 % еврейского населения Германии, теперь могли взаимодействовать с властями, так как их цели на тот момент совпадали.
До начала войны отдел Эйхмана очень успешно справлялся с делом выдворения евреев с территории Рейха: сначала из самой Германии, затем из присоединённой Австрии, а после этого из аннексированной Чехословакии. Он превратил разрозненный бюрократический аппарат, бесконечно гонявший евреев из одного министерства в другое и тем самым замедлявший процесс их изгнания, в организованную машину, которая очень быстро справлялась со своей задачей. Концентрация евреев в одном месте была изначально лишь средством ускорения процесса выдворения.
Однако, как только началась война, стало понятно, что дальше депортировать евреев просто некуда, поскольку нацисты заняли практически весь европейский континент, а британцы контролировали моря и просто не дали бы перевезти евреев куда-либо по морю. Эйхман строил планы по созданию марионеточного еврейского государства на Мадагаскаре или хотя бы в Польше, где он смог бы стать генерал-губернатором. Но этим планам не суждено было сбыться. Политическое решение еврейского вопроса вскоре было заменено на окончательное. Дальнейшая работа Эйхмана заключалась уже в поимке, концентрации и переправке евреев в концентрационные лагеря.
На протяжении всего процесса «решения еврейского вопроса» огромную роль играло сотрудничество еврейских организаций и общин с нацистскими властями. Именно они помогали составлять списки евреев, описывать их имущество, производить обмен денег, которые евреи могли бы вывезти из Германии, осуществлять информирование евреев о процессе эмиграции и требованиях нацистских властей. Эти же самые организации помогали нацистам в распространении пропаганды среди евреев, призывая тех с гордостью носить символ их исключённости из немецкого общества - желтую звезду.
Эти же организации отбирали самых здоровых, уважаемых или же богатых евреев сначала для отправки в Палестину, потом для эвакуации, а затем для концентрации в образцовом еврейском гетто в городе Терезине. Его показывали иностранным наблюдателям, потому что в нём были наиболее сносные условия жизни. В это гетто попадали в основном главы еврейских общин в качестве награды за сотрудничество с нацистскими властями. Поэтому его ещё называли стариковским гетто. Однако в Терезине, по мере подхода как войны, так и решения еврейского вопроса, постоянно не хватало места для новых еврейских коллаборационистов, так что периодически там происходили чистки. И евреев рангом пониже всё равно отправляли в лагеря смерти.
Что же заставляло евреев до последнего верить нацистским властям? Более того, что удерживало самих нацистов от того, чтобы сойти с ума от той бесчеловечности, которую они проявляли в отношении евреев? И, наконец, что удерживало граждан как самой Германии, так и оккупированных стран от бунта против всего этого? Не могли же они, в конце концов, поголовно быть ярыми маньяками-антисемитами. И не могли же они настолько бояться властей, чтобы не попытаться противиться творимым ужасам.
И, действительно, когда в 1939-1941 годах нацисты начали испытывать на душевнобольных систему убийства с помощью газовых камер на территории Германии, немецкое общество было возмущено, и из-за протестов проект пришлось свернуть. Поэтому лагеря смерти пришлось перенести на Восток.
Однако недостаточно было просто перенести лагеря подальше от глаз немецких граждан. Нужно было ещё и скрыть сущность происходящего не только от них, но и от исполнителей приказов. Для этого были разработаны «языковые нормы», в которых убийство заключённых концлагерей называлось «медицинской процедурой», «специальной обработкой», «принудительным переселением», «сменой места жительства», «депортацией». И, поскольку масштаб совершаемого преступления выходил за всякие пределы человеческого понимания, многие люди верили этим формулировкам.
Эффект этих «языковых норм» на немцах отразился просто поразительно. Эйхман, который был очень восприимчив ко всяческим клише, заменявшим ему собственные мысли (даже его адвокат ко всеобщему ужасу и возмущению на судебном процессе продолжал называть массовые убийства «медицинскими процедурами»), не видел в этой формулировке ничего возмутительного. При этом он сам на протяжении всей войны оставался всего лишь винтиком, пусть и одним из центральных, машины, нацеленной на уничтожение евреев, всего лишь посредственным бюрократом, не задумываясь исполнявшим требования начальства.
Эйхман действительно не был маниакальным антисемитом, которым его пытались представить в Иерусалиме. Суду даже не удалось доказать его непосредственное участие в убийствах евреев, хотя он определённо знал, что за «языковыми нормами» скрывались умерщвления. Однако он продолжал усердно заниматься свои делом не из ненависти к евреям, а из желания продвинуться по службе и получить больше власти и из желания угодить Гитлеру, которым он восхищался. Поскольку тому удалось подняться по карьерной лестнице от ефрейтора до канцлера. Также имел место дух соревнования с другими отделами, которые из тех же соображений старались уничтожить как можно больше евреев. Но если другие отделы вынуждены были действовать только на Востоке, и они не чурались никаких методов, то Эйхман продолжал выполнять свою работу по всей территории разросшегося Рейха исключительно согласно инструкции.
Примечательно то, как эти инструкции выполнялись в разных странах. На Востоке, где было больше всего евреев и где процесс ассимиляции только начинался, граждане и местные власти с удовольствием сотрудничали с нацистами в деле поимки и уничтожения евреев. Это притом, что сразу после евреев Гитлер планировал уничтожить или переселить за Урал самих жителей Восточной Европы.
Однако на Западе у немцев постоянно возникали проблемы. «Депортация» всегда начиналась с евреев-эмигрантов. Поскольку они не были гражданами стран, в которых находились, то не имели права на защиту со стороны этих государств. Поэтому, например, во Франции сначала с радостью согласились их депортировать. Однако к тому моменту, когда немцы предложили включить в списки для депортации французских евреев, до Франции уже дошли слухи о том, что означает «переселение на Восток». Из-за этого в стране начались массовые выступления и саботаж немецких приказов даже со стороны французских антисемитов. Французы были рады переселить евреев-иностранцев куда-нибудь подальше, но отказывались становиться соучастниками их убийства. Поэтому 80 % евреев, живших во Франции на момент начала войны, пережили её.
Если во Франции учётом и депортацией евреев поначалу занималась исключительно французская полиция, то в Бельгии власти в принципе изначально не сотрудничали с немцами в этом вопросе. Так что им занимались члены СС. Но даже они делали это очень неактивно, а генерал-губернатор Бельгии и вовсе не принимал в нём никакого участия. В Бельгии даже не было еврейского совета, который помог бы немцам учесть всех евреев. Так что за время войны ни один бельгийский еврей так и не был депортирован. Более того, половина из проживавших там на начало войны евреев внезапно пропала из всех списков. При этом в стране практически не было коллаборационистов. А бельгийским рабочим и железнодорожникам невозможно было доверять в вопросах, связанных с депортацией, поскольку они находили способы тормозить поезда с евреями и оставлять открытыми двери вагонов, так что евреи постоянно из них сбегали.
В Голландии нацисты столкнулись с гражданским сопротивлением депортации сразу же после попыток выдворить из страны хотя бы иностранных евреев. Из-за этого немцы сразу отказались от идеи сотрудничества с голландской гражданской администрацией в этом вопросе. Однако голландских евреев подвело наличие в стране собственного нацистского движения и склонности самих голландских евреев проводить различие между ними и евреями-иностранцами. Это помогло немцам создать еврейский совет для учёта местных евреев и проводить облавы. В результате из Голландии не были депортированы только те евреи, которых укрыли в своих убежищах сами голландцы. Из 20 000 выживших в Голландии евреев (что немало для такой небольшой страны) 15 000 были иностранцами, что показывает нежелание голландских евреев смотреть правде в лицо и непонимание ими истинных целей и методов нацистов.
Ещё более невероятной была ситуация с решением еврейского вопроса в скандинавских странах. В Норвегии на момент начала войны проживало всего около 8000 евреев, 7000 из которых были беженцами из Германии. Как только Германия приказала их депортировать, местные немецкие чиновники ушли в отставку, а Швеция объявила о том, что она примет у себя всех еврейских беженцев. Так что к тому моменту, когда нацисты начали проводить антиеврейские операции, почти все норвежские евреи уже сбежали в Швецию.
Датчане же в этом вопросе продемонстрировали пример настоящего гражданского мужества. Как только нацисты потребовали от них, чтобы евреи начали носить нашивки, датские власти сказали, что первым такую нашивку наденет сам датский король. Кроме того, датские чиновники пригрозили уйти в отставку в случае начала антиеврейских операций на их территории, что погрузило бы страну в хаос. Наконец, когда к концу войны немцы решили уже сами взяться за «решение еврейского вопроса» в Дании, сами немецкие чиновники, проведшие в стране несколько лет, саботировали приказы из Берлина. В конечном итоге нацисты прислали корпус СС и попытались устроить в Дании массовую облаву на евреев. Однако они смогли арестовать только 100 человек, которых не смогли предупредить, чтобы они не открывали немцам двери и не соглашались с ними идти, поскольку в случае их сопротивления датская полиция встала бы на их сторону. И даже эти 100 человек попали в элитное гетто в Терезине и жили там лучше всех остальных евреев, поскольку датская пресса постоянно создавала шумиху по поводу их судьбы.
Наконец одни из самых поразительных случаев сопротивления нацистскому антисемитизму произошли в странах-союзницах Германии: в Болгарии, Испании и Италии. Испания просто отказалась выдать своих евреев. Тогда как Италия и Болгария большую часть войны просто увиливали от ответа, когда немцы требовали от них введения антисемитских законов. Когда они всё же согласились на эти требования, всё стало ещё хуже. Болгары, вместо того чтобы собрать всех евреев в гетто, запретили им жить на территории единственного крупного города страны и таким образом рассеяли их по всей Болгарии, из-за чего немцы уже не могли их найти, отловить и переправить в лагеря смерти.
Итальянцы же как будто просто насмехались над немцами. Когда Муссолини всё же был вынужден ввести антиеврейские законы, он внёс в них оговорку, согласно которой под них не попадали евреи, бывшие членами фашистской партии или их родственники. В стране, которая уже 20 лет управлялась фашистами и где без членства в партии было невозможно поступить на государственную службу, под эту оговорку подпадали едва ли не все. Когда же нацисты смогли добиться от итальянцев того, чтобы те собрали хотя бы какую-то часть евреев в концентрационных лагерях, те поселили тысячи самых бедных евреев в самых роскошных отелях средиземноморской страны. Разозлённые тем, что итальянцы саботируют их требования, немцы послали самых лучших и жестоких своих офицеров разобраться с вопросом. Однако, когда те прибывали на места, оказывалось, что итальянцы теряли все списки евреев, а сами евреи уже успевали сбежать.
Все эти примеры показывают следующее. Единственным, что реально помогало нацистам совершать их преступления, было безразличие людей друг к другу, к иностранцам, к другим народам, к своим соотечественникам, к беднякам. И это безразличие к чужим бедам наводило беду на них самих. Из-за этого самые антисемитские народы едва сами не стали жертвами нацистов. Когда же люди осознавали, что чужая беда - это и их беда, когда они вступались за тех, кто находился в уязвимом положении, зло вынуждено было отступить. Поэтому объяснение того, как стала возможна катастрофа, постигшая Европу, Германию и еврейский народ, - это цитата из выступления немецкого пастора, в которой он пытался объяснить бездействие немецких интеллектуалов перед лицом нацистов:
Когда они пришли за коммунистами, я молчал - я не был коммунистом.
Когда они пришли за социал-демократами, я молчал - я не был социал-демократом.
Когда они пришли за профсоюзными активистами, я молчал - я не был членом профсоюза.
Когда они пришли за мной - уже некому было заступиться за меня.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter .
.jpg)
